К списку песен текущего исполнителя На главную страницу

Текст песни "Запад", Вера Полозкова

Избранная критика треков музыкальных чартов и поиск
по сайту

От тебя до меня
Расстояние, равное лучшей повести
Бунина; равное речи в поиске
Формулы; равное ночи в поезде
От Пiвденного до Киевского вокзала.
Расстояние, равное «главного не сказала».

Я много езжу и наедаюсь молчаньем досыта.
Мне нравится быть вне адреса и вне доступа.
Я представляю тебя, гундосого,
В царстве бутылок, шторок, железных прутьев, -
Спящим в купе, напротив.

Это, собственно, всё, что есть у меня живого и
настоящего.
Ни почтового ящика, столь навязчивого, ни вящего
Багажа; я передвигалась бы, будто ящерка
Век, без точки прибытия, в идеале.
Чтобы стук и блики на одеяле.

Это суть одиночества, сколь желанного, столь
бездонного.
Это повод разоблачиться донага,
Подвести итоги посредством дольника,
Ехать, слушать колёса, рельсы, частоты пульса.
Чтобы ты прочёл потом с наладонника
И не улыбнулся.

Чтобы ты прочёл, заморгав отчаянно, как от острого,
От внезапного, глаз царапнувшего апострофа,
Как в je t’aime.
Расстояние как от острова и до острова,
Непригодных ни для рыбалок, ни для охот.
Все маршруты лежат в обход.


Как они говорят, мама, как они воздевают бровки,
Бабочки-однодневки, такие, ангелы-полукровки,
Кожа сладкие сливки,
Вдоль каждой шеи татуировки,
Пузырьки поднимаются по загривку, как в газировке,
Отключают сознание при передозировке,
Это при моей-то железной выправке, мама,
Дьявольской тренировке

Мама, как они смотрят поверх тебя, если им не друг
ты,
Как они улыбаются леденяще, когда им враг ты;
Диетические питательные продукты
Натуральные человеческие экстракты
Полые объекты, мама, скуластые злые фрукты,
Бесполезные говорящие
Артефакты

Как они одеты, мама, как им все вещи великоваты
Самые скелеты
У них тончайшей ручной работы
Терракотовые солдаты, мама,
Воинственные пустоты,
Белокурые роботы, мама, голые мегаватты,
Как заставить себя любить настоящих, что ты,
Когда рядом такие вкусные
Суррогаты.


И он говорит ей: «С чего мне начать, ответь, —
Я куплю нам хлеба, сниму нам клеть,
Не бросай меня одного взрослеть,
Это хуже ада.
Я играю блюз и ношу серьгу,
Я не знаю, что для тебя смогу,
Но мне гнусно быть у тебя в долгу,
Да и ты не рада».

Говорит ей: «Я никого не звал,
У меня есть сцена и есть вокзал,
Но теперь я видел и осязал
Самый свет, похоже.
У меня в гитарном чехле пятак,
Я не сплю без приступов и атак,
А ты поглядишь на меня вот так,
И вскипает кожа.

Я был мальчик, я беззаботно жил;
Я не тот, кто пашет до синих жил;
Я тебя, наверно, не заслужил,
Только кто арбитры.
Ночевал у разных и был игрок,
(И посмел ступить тебе на порог),
И курю как дьявол, да всё не впрок,
Только вкус селитры.

Через семь лет смрада и кабака
Я умру в лысеющего быка,
В эти ляжки, пошлости и бока,
Поучать и охать.
Но пока я жутко живой и твой,
Пахну дымом, солью, сырой листвой,
Питер Пен, Иванушка, домовой,
Не отдай меня вдоль по той кривой,
Где тоска и похоть».

И она говорит ему: «И в лесу,
У цыгана с узким кольцом в носу,
Я тебя от времени не спасу,
Мы его там встретим.
Я умею верить и обнимать,
Только я не буду тебя, как мать,
Опекать, оправдывать, поднимать,
Я здесь не за этим.

Как все дети, росшие без отцов,
Мы хотим игрушек и леденцов,
Одеваться празднично, чтоб рубцов
И не замечали.
Только нет на свете того пути,
Где нам вечно нет ещё двадцати,
Всего спросу — радовать и цвести,
Как всегда вначале.

Когда меркнет свет и приходит край,
Тебе нужен муж, а не мальчик Кай,
Отвыкай, хороший мой, отвыкай
Отступать, робея.
Есть вокзал и сцена, а есть жильё,
И судьба обычно берёт своё
И у тех, кто бегает от неё —
Только чуть грубее».

И стоят в молчанье, оглушены,
Этим новым качеством тишины,
Где все кучевые и то слышны, —
Ждут, не убегая.
Как живые камни, стоят вдвоём,
А за ними гаснет дверной проём,
И земля в июле стоит своём,
Синяя, нагая.


Кажется, мы выросли, мама, но не прекращаем длиться.
Время сглаживает движения, но заостряет лица.
Больше мы не порох и мёд,
Мы брусчатка, дерево и корица.
 
У красивых детей, что ты знала, мама, —
Новые красивые дети.
Мы их любим фотографировать в нужном свете.
Жизнь умнее живущего,
Вот что ясно по истечении первой трети.
 
Всё, чего я боялся в детстве,
Теперь нелепее толстяков с укулеле.
Даже признаки будущего распада
Закономерны, на самом деле.
Очень страшно не умереть молодым, мама,
Но как видишь, мы это преодолели.
Я один себе Джеки Чан теперь и один себе Санта-Клаус
Всё мое занятие — структурировать мрак и хаос.
Всё, чему я учусь, мама — мастерство поддержанья
пауз.
Я не нулевая отметка больше,
Не дерзкий птенчик, не молодая завязь.
Молодая завязь глядит на меня, раззявясь.
У простых, как положено, я вызываю ненависть,
Сложных — зависть.
Что касается женщин, мама,
Здесь всё от Триера до Кар-Вая:
Всякий раз, когда в дом ко мне заявляется
Броская, деловая, передовая,
Мы рыдаем в обнимку голыми, содрогаясь и подвывая.
Что до счастья, мама, —
Оно результат воздействия седатива или токсина.
Для меня это чувство, с которым едешь в ночном такси
на
Пересечение сорок второй с десятой,
От Кабаташа и до Таксима.
Редко где ещё твоя смертность и заменяемость
обнажают себя так сильно.
Иногда я кажусь себе полководцем в ссылке,
Иногда сорным семенем среди злака.
В мире правящей лицевой всё, что занимает меня —
изнанка.
Барабанщики бытия крутят палочки в воздухе надо мной
Ожидая чьего-то знака.
Нет, любовь твоя не смогла бы спасти меня
От чего-либо — не спасла ведь.
На мою долю выпало столько тонн красоты,
Что должно было так расплавить.
Но теперь я сяду к тебе пустой
И весь век её стану славить.


Вот как всё кончается: его место пустует в зале
после антракта.
Она видит щербатый партер со сцены, и ужас факта
Всю её пронизывает; "Вот так-то, мой свет. Вот
так-то".
И сидит с букетом потом у зеркала на скамье
В совершенно пустом фойе

Да, вот так: человек у кафе набирает номер, и номер
занят,
Он стоит без пальто, и пальцы его вмерзают
В металлический корпус трубки; "Что за мерзавец
Там у тебя на линии?"; коготки
Чиркают под лёгким - гудки; гудки

Вот и всё: в кабак, где входная дверь восемь лет не
белена,
Где татуированная братва заливает бельма,
Входит девочка,
Боль моя,
Небыль,
Дальняя
Колыбельная -
Входит с мёртвым лицом, и бармен охает "оттыглянь" -
Извлекает шот,
Ставит перед ней,
Наливает всклянь 

Вот как всё кончается - горечь ходит как
привиденьице
По твоей квартире, и всё никуда не денется,
Запах скисших невысыхающих полотенец
И постель, где та девочка плакала как младенец,
И спасибо, что не оставил её одну -

Всё кончается, слышишь, жизнь моя - распылённым
Над двумя городами чёртовым миллионом
Килотонн пустоты. Слюна отдаёт палёным.
И я сглатываю слюну.


Говард Кнолл красавец, и это свойство его с
младенчества отличает.
Его только завистник не признаёт, только безнадёжный
не замечает.
В Говарде всякий души не чает,
Он любую денежку выручает
И любую девушку приручает –
И поэтому Говард всегда скучает.

Старший Кнолл адвокат, он сухой и жёлтый, что твой
пергамент,
Он обожает сына, и четверга нет,
Чтоб они не сидели в пабе, где им сварганят
По какой-нибудь замечательной блади мэри.
Кнолл человечней сына – по крайней мере,
Он утешает женщин, которых тот отвергает.

Вот какая-нибудь о встрече его попросит,
И придёт, и губа у неё дрожит, и вот-вот её всю
расквасит,
А у старшего Кнолла и хрипотца, и проседь,
Он глядит на неё, как сентиментальный бассет.

«Я понимаю, трудно с собой бороться, -
И такая, в глазах его лёгкая виноватца, -
Но стоит ли плакать из-за моего уродца?
Милочка, полно, глупо так убиваться».

Нынче Говарда любит Бет (при живом-то муже).
Бет звонит ему в дверь, затянув поясок потуже,
Приезжает на час, хоть в съёмочном макияже,
Хоть на сутки между гастролей даже,
Хлопает ртом, говорит ему «я же, я же»,
Только он не любит и эту тоже,

От неё ему только хуже.

Говард говорит отцу: «Бет не стоила мне ни пенса.
Ни одного усилия, даже танца.
Почему я прошу только сигарету, они уже мне
«останься»?
Ослабляю галстук, они уже мне «разденься»?
Пап, я вырасту в мизантропа и извращенца,
Эти люди мне просто не оставляют шанса».
Кнолл осознает, что его сынок не имеет сердца,
Но уж больно циничен, чтоб из-за этого сокрушаться.
Говорит: «Ну пусть Бет заедет на той неделе
поутешаться».

Через неделю и семь неотвеченных вызовов на
мобильном,
Говард ночью вскакивает в обильном
Ледяном поту, проступающем пятнами на пижаме.
Ему снилось, что Бет находят за гаражами,
Мёртвую и вспухшую, чем-то, видимо, обкололась.
Говард перезванивает, слышит сонный и грустный голос
Он внутри у неё похрустывает, как щербет.
Говард выдыхает и произносит: «Бет,
Я соскучился». Сердце ухает, как в колодце.
Да их, кажется, все четыре по телу бьётся.
Повисает пауза.
Бет тихонько в ответ смеётся.

Старший Кнолл её не дожидается на обед.


Джеффри Тейтум садится в машину ночью,
В баре виски предусмотрительно накатив.
Чувство вины разрывает беднягу в клочья:
Эта девочка бьётся в нём, как дрянной мотив.
«Завести машину и запереться;
Поливальный шланг прикрутить к выхлопной трубе,
Протащить в салон.
Я не знаю другого средства,
Чтоб не думать о ней, о смерти и о тебе».

Джеффри нет, не слабохарактерная бабёнка,
Чтоб найти себе горе и захлебнуться в нём.
Просто у него есть жена, она ждёт от него ребёнка,
Целовал в живот их перед уходом сегодня днём.
А теперь эта девочка – сработанная так тонко,
Что вот хоть гори оно все огнём.
Его даже потряхивает легонько –
Так, что он тянется за ремнём.

«Бэйби-бэйб, что мне делать с тобой такой,
Скольких ты ещё приводила в дом, скольких стоила
горьких слёз им.
Просто чувствовать сладкий ужас и непокой,
Приезжать к себе, забываться сном, лихорадочным и
белёсым,
Просто думать ты – первой, я – следующей строкой,
Просто об одном, льнуть асфальтом мокрым к твоим
колёсам,
Испариться, течь за тобой рекой,
Золотистым прозрачным дном, перекатом, плёсом,
Задевать тебя в баре случайной курткой или рукой,
Ты бы не подавала виду ведь.
Видишь, у меня слова уже хлещут носом –
Так, что приходится голову запрокидывать».

«Бэйби-бэйб, по чьему ты создана чертежу,
Где учёный взял столько красоты, где живёт этот
паразит?
Объясни мне, ну почему я с ума схожу,
Если есть в мире свет – то ты, если праздник – то
твой визит?
Бэйби-бэйб, я сейчас приеду и всё скажу, -
Я ей всё скажу – и она мне не возразит».

Джеффри Тейтум паркуется во дворе, ищет в куртке
свои ключи и отыскивает – не те;
Он приехал домой в глубокой уже ночи, он наощупь
передвигается в темноте,
Входит в спальню и видит тапки – понятно чьи; Джейни
крепко спит, держит руку на животе.
Джеффри Тейтум думает – получи, и бредёт на кухню, и
видит там свою порцию ужина на плите.

Джеффри думает: «Бэйб, дай пройти ещё октябрю или
ноябрю.
Вот она родит – я с ней непременно поговорю.
Я тебе клянусь, что поговорю».
Джеффри курит и курит в кухне,
Стоит и щурится на зарю.


Осень опять надевается с рукавов,
Электризует волосы – ворот узок.
Мальчик мой, я надеюсь, что ты здоров
И бережёшься слишком больших нагрузок.
Мир кладёт тебе в книги душистых слов,
А в динамики – новых музык.

Город после лета стоит худым,
Зябким, как в семь утра после вечеринки.
Ничего не движется, даже дым;
Только птицы под небом плавают, как чаинки,
И прохожий смеётся паром, уже седым.

У тебя были руки с затейливой картой вен,
Жаркий смех и короткий шрамик на подбородке.
Маяки смотрели на нас просительно, как сиротки,
Море брызгалось, будто масло на сковородке,
Пахло тёмными винами из таверн;

Так осу, убив, держат в пальцах – «Ужаль. Ужаль».
Так зарёванными идут из кинотеатра.
Так вступает осень – всегда с оркестра,
Как Фрэнк Синатра.

Кто-то помнит нас вместе. Ради такого кадра
Ничего,
Ничего,
Ничего не жаль.


Барбара Грэйн благодарна своей болезни - если б не
она, то пришлось бы терзаться сущими мелочами:
Думать о муже, которого только радио бесполезнее,
просыпаться, когда он кричит ночами;
Злиться на сыновей, их ухмылки волчьи, слова
скабрезные, если б не потребность в деньгах, они бы
её и вовсе не замечали.

А мигрень - лучше секса и алкоголя, лучше шопинга,
твою мать, и поездки за город на природу:
Это пять часов ты блюёшь от боли, с передышкой на
пореветь, перестать дрожать, лечь лицом в ледяную
воду;
Лопаются линзы в глазах, струны подо лбом, а затем
отпускает тебя на волю, и вот тут узнаёшь ты
истинную свободу.

Потому что Барбаре сорок пять, ничего не начнётся
заново, голова седая наполовину, не золотая.
Если в будущее глядеть, холодны глаза его, её ноша
давно сидит на ней, как влитая.
Но ей ведомо счастье - оно почти осязаемо, когда
смерть дважды в месяц жуёт тебя, не глотая.

Барбара глядит на себя из зеркала, свет становится
нестерпим, дёргается веко.
Через полчаса, думает она, всё уже померкло, на
поверхности ни предмета, ни звука, ни человека.
Только чистая боль, чтоб ты аж слова коверкала, за
четыре часа проходит четыре века.

А потом, говорит себе Барбара, после приступа, когда
кончится тьма сырая и чертовщина,
Я пойду напьюсь всего мира свежего, серебристого,
для меня только что налитого из кувшина,
И начну быть живая полно, живая пристально, так,
чтоб если любовь гора, моё сердце - её вершина.


Бернард пишет Эстер: «У меня есть семья и дом.
Я веду, и я сроду не был никем ведом.
По утрам я гуляю с Джесс, по ночам я пью ром со
льдом.
Но когда я вижу тебя – я даже дышу с трудом».
Бернард пишет Эстер: «У меня возле дома пруд,
Дети ходят туда купаться, но чаще врут,
Что купаться; я видел всё - Сингапур, Бейрут,
От исландских фьордов до сомалийских руд,
Но умру, если у меня тебя отберут».
Бернард пишет: «Доход, финансы и аудит,
Джип с водителем, из колонок поёт Эдит,
Скидка тридцать процентов в любимом баре,
Но наливают всегда в кредит,
А ты смотришь – и словно Бог мне в глаза глядит».
Бернард пишет «Мне сорок восемь, как прочим светским
плешивым львам,
Я вспоминаю, кто я, по визе, паспорту и правам,
Ядерный могильник, водой затопленный котлован,
Подчинённых, как кегли, считаю по головам –
Но вот если слова – это тоже деньги,
То ты мне не по словам».
«Моя девочка, ты красивая, как банши.
Ты пришла мне сказать: умрёшь, но пока дыши,
Только не пиши мне, Эстер, пожалуйста, не пиши.
Никакой ведь души не хватит,
Усталой моей души».


Разве я враг тебе, чтоб молчать со мной, как динамик
в пустом аэропорту.
Целовать на прощанье так, что упрямый привкус свинца
во рту.
Под рубашкой деревенеть рукой, за которую я берусь,
где-то у плеча.
Смотреть мне в глаза, как в дыру от пули, отверстие
для ключа.

Мой свет, с каких пор у тебя повадочки палача.

Полоса отчуждения ширится, как гангрена, и лижет
ступни, остерегись.
В каждом баре, где мы – орёт через час сирена и пол
похрустывает от гильз.
Что ни фраза, то пулемётным речитативом, и что ни
пауза, то болото или овраг.
Разве враг я тебе, чтобы мне в лицо, да слезоточивым
Я ведь тебе не враг.

Теми губами, что душат сейчас бессчётную сигарету,
ты умел ещё улыбаться и подпевать.
Я же и так спустя полчаса уеду, а ты останешься мять
запястья и допивать.
Я же и так умею справляться с болью, хоть и
приходится пореветь, к своему стыду.
С кем ты воюешь, мальчик мой, не с собой ли.

Не с собой ли самим, ныряющим в пустоту.


Хвала отчаявшимся. Если бы не мы,
То кто бы здесь работал на контрасте.
Пока живые избегают тьмы,
Дерутся, задыхаются от страсти,
Рожают новых и берут взаймы,
Мы городские сумрачные власти.
Любимые наместники зимы.

Хвала отчаянью. Оно имеет ген
И от отца передаётся к сыну.
Как ни пытались вывести вакцину –
То нитроглицерин, то гексоген.
В больницах собирают образцы, ну
И кто здоров и хвалит медицину -
Приезжий.
Кто умрёт - абориген.

Хвала отчалившим. Счастливого пути.
Погрузочный зашкаливает счётчик
На корабле – ко дну бы не пойти,
У океана слабый позвоночник.
В Ковчег не допускают одиночек,
И мы друг к другу в гости к десяти
Приходим с тортиком.
Нас некому спасти.

Хвала Отчизне. Что бы без неё
Мы знали о наркотиках и винах,
О холоде, дорогах, херувимах,
Родителях и ценах на сырье.

Отчаянье, плоди неуязвимых.
Мы доблестное воинство твоё.


Ладно, ладно, давай не о смысле жизни, больше вообще
ни о чём таком
Лучше вот о том, как в подвальном баре со
стробоскопом под потолком пахнет липкой самбукой и
табаком
В пятницу народу всегда битком
И красивые, пьяные и не мы выбегают курить, он в
ботинках, она на цыпочках, босиком
У неё в руке босоножка со сломанным каблуком
Он хохочет так, что едва не давится кадыком

Чёрт с ним, с мироустройством, всё это бессилие и
гнильё
Расскажи мне о том, как красивые и не мы приезжают
на юг, снимают себе жильё,
Как старухи передают ему миски с фруктами для неё
И какое таксисты бессовестное жульё
И как тётка снимает у них во дворе с верёвки своё
негнущееся бельё,
Деревянное от крахмала
Как немного им нужно, счастье моё
Как мало

Расскажи мне о том, как постигший важное – одинок
Как у загорелых улыбки белые, как чеснок,
И как первая сигарета сбивает с ног,
Если её выкурить натощак
Говори со мной о простых вещах

Как пропитывают влюблённых густым мерцающим
веществом
И как старики хотят продышать себе пятачок в
одиночестве,
Как в заиндевевшем стекле автобуса,
Протереть его рукавом,
Говоря о мёртвом как о живом

Как красивые и не мы в первый раз целуют друг друга
в мочки, несмелы, робки
Как они подпевают радио, стоя в пробке
Как несут хоронить кота в обувной коробке
Как холодную куклу, в тряпке
Как на юге у них звонит, а они не снимают трубки,
Чтобы не говорить, тяжело дыша, «мама, всё в
порядке»;
Как они называют будущих сыновей всякими идиотскими
именами
Слишком чудесные и простые,
Чтоб оказаться нами

Расскажи мне, мой свет, как она забирается прямо в
туфлях к нему в кровать
И читает «Терезу Батисту, уставшую воевать»
И закатывает глаза, чтоб не зареветь
И как люди любят себя по-всякому убивать,
Чтобы не мертветь

Расскажи мне о том, как он носит очки без диоптрий,
чтобы казаться старше,
Чтобы нравиться билетёрше,
Вахтёрше,
Папиной секретарше,
Но когда садится обедать с друзьями и предаётся
сплетням,
Он снимает их, становясь почти семнадцатилетним

Расскажи мне о том, как летние фейерверки над морем
вспыхивают, потрескивая
Почему та одна фотография, где вы вместе, всегда
нерезкая
Как одна смс делается эпиграфом
Долгих лет унижения; как от злости челюсти
стискиваются так, словно ты алмазы в мелкую пыль
дробишь ими
Почему мы всегда чудовищно переигрываем,
Когда нужно казаться всем остальным счастливыми,
Разлюбившими

Почему у всех, кто указывает нам место, пальцы вечно
в слюне и сале
Почему с нами говорят на любые темы,
Кроме самых насущных тем
Почему никакая боль всё равно не оправдывается тем,
Как мы точно о ней когда-нибудь написали

Расскажи мне, как те, кому нечего сообщить, любят
вечеринки, где много прессы
Все эти актрисы
Метрессы
Праздные мудотрясы
Жаловаться на стрессы,
Решать вопросы,
Наблюдать за тем, как твои кумиры обращаются в
человеческую труху
Расскажи мне как на духу
Почему к красивым когда-то нам приросла
презрительная гримаса
Почему мы куски бессонного злого мяса

Или лучше о тех, у мыса
Вон они сидят у самого моря в обнимку,
Ладони у них в песке,
И они решают, кому идти руки мыть и спускаться вниз
Просить ножик у рыбаков, чтоб порезать дыню и ананас
Даже пахнут они – гвоздика или анис –

Совершенно не нами

Значительно лучше нас.