К списку песен текущего исполнителя На главную страницу

Текст песни "Юг", Вера Полозкова

Избранная критика треков музыкальных чартов и поиск
по сайту

Сойди и погляди, непогрешим,
На нас, не соблюдающих режим,
Чванливых, не умеющих молиться,
Поумиляйся, что у нас за лица,
Когда мы грезим, что мы совершим

Мы купим бар у моря. Мы споём
По телеку о городе своём
Мы женимся на девушке с квартирой
Кури и ничего не комментируй
Уже недолго, через час подъём

Как горизонт погаснет там, вдали,
Ничком, с ноздрями, полными земли
Мы все домой вернёмся, пустомели
Мы ничего предвидеть не умели
Мы всё могли.


"Тут соло, про тебя второй куплет".
Ей кажется, ей триста сорок лет.
Он написал ей пять влюблённых песен.
Она кивает, пряча лоб во тьму,
И отвечает мысленно ему,
Но более себе: "Труха и плесень".

Он зной; зарница; певчее дитя.
Он, кажется, ликует, обретя
В ней дух викторианского романа.
И поцелуи с губ его текут,
Как масло ги, как пенье, как лоскут
Солёного слоистого тумана.

Июль разлёгся в городе пустом
Котом и средоточием истом
И все бульвары сумерками выстлал,
Как синим шёлком; первая звезда,
Как будто кто-то выстрелил сюда:
Все обернули головы на выстрел.

Спор мягкости и точного ума,
Сама себе принцесса и тюрьма,
Сама себе свеча и гулкий мрамор,
Отвергнутость изжив, словно чуму,
Она не хочет помнить, по кому
Своим приказом вечно носит траур.

Она его, то маясь, то грубя,
Как будто укрывает от себя,
От сил, что по ночам проводят обыск:
Ни слова кроме вежливого льда.
Но он при шутке ловит иногда
Её улыбки драгоценный проблеск.

Её в метро случайно углядев,
Сговорчивых и дерзких здешних дев
Он избегает. Пламенем капризным
Пронизанный, нутро ему скормив,
Он чувствует какой-то старый миф.
Он как-то знает, для чего он призван.

Так циферблат раскручивают вспять.
Дай Бог, дай Бог ему досочинять
Ей песни эти, чтоб кипело всё там
От нежности прямой, когда домой
Она придёт и скажет "милый мой"
И станет плакать, будто в семисотом.


Летние любовники, как их снимал бы Лайн или
Уинтерботтом
Брови, пух над губой и ямку между ключиц заливает
потом
Жареный воздух, пляшущий над капотом
Старого кадиллака, которому много вытерпеть довелось
Она движется медленно, чуть касаясь губами его лица
Самой кромки густых волос

Послеполуденный сытый зной, раскалённый хром,
отдалённый ребячий гогот
Тротуары, влажные от плавленого гудрона и палых ягод
Кошки щурят глаза, ищут тень, где они прилягут
Завтра у неё самолёт
И они расстаются на год
Видит бог, они просто делают всё, что могут

Тише, детка, а то нас копы найдут
Или миссис Салливан, что похлеще
Море спит, но у пирса всхлипывает и плещет
Младшие братья спят, и у них ресницы во сне трепещут
Ты ведь будешь скучать по мне, детка, когда упакуешь
вещи
Когда будешь глядеть из иллюминатора, там, в ночи...
- Замолчи, замолчи.
Пожалуйста, замолчи.


Кэти Флинн, пожилая торговка воспоминаниями,
обходительна и картава.
Её лавочка от меня через три квартала, до ремонта
велосипедов и там направо.
Свой товар Кэти держит в высоких железных банках и
называет его "отрава".

Моя мать ходила к ней по субботам за пыльной баечкой
об отце или о моём непутёвом братце,
О своих семнадцати и влюблённом канадце, полковнике
авиации,
Или том, что мне десять, я научился свистеть и
драться
И стреляю водой из шприца в каждого несчастного
домочадца

Когда я был остряк и плут, кучерявый отличник,
призёр ежегодных гонок,
Я смеялся над Кэти Флинн, хотя хлеб её, в общем,
горек.
А сегодня мне сорок семь, я вдовец, профессор и
алкоголик.

Все воспоминанья - сухая смесь, растираешь пальцами,
погружаешь лицо в ладони,
И на сорок минут ты в той самой рубашке, и тем
июлем, на том же склоне,
С девушкой в цветном балахоне, маленькие колени, -
Только на общем плане.

Моя радость смеялась, будто была за смертью и
никогда её не боялась.
Словно где-то над жизнью лестница, что выводит на
верхний ярус.
Кэти Флинн говорит: "Сэр, вы доведёте себя до
приступа", и я вдруг ощущаю старость.
И ухмыляюсь.


Песни острова Макунуду

Океан говорит: у меня в подчинении ночь вся,
Я здесь верховный чин
Ты быстрее искорки, менее древоточца,
Не знаешь принципов и причин
Сделай милость, сядь и сосредоточься,
А то и вовсе неразличим

Сам себе властитель, проектировщик,
Военный лекарь, городовой,
Ни один рисунок, орнамент, росчерк
Не повторяю случайный свой
Кто не знает меры и тот, кто ропщет,
В меня ложится вниз головой

Ну а ты, со сложной своей начинкой,
Гордыней барина и связующего звена
Будешь только белой моей песчинкой,
Поменьше рисового зерна,
Чтобы я шелестел по краю и был с горчинкой,
И вода была ослепительно зелена.


Когда буря-изверг
Крошит корабли
Пусть я буду высверк
Острова вдали -

Берега и пирса,
Дома и огня;
Океан скупился
Показать меня.

Чаячьего лая
Звук издалека,
Ракушка жилая
Едет вдоль песка,

И гранат краснеет
Вон у той скалы,
И вода яснее
Воска и смолы -

Так, что служит линзой
Глянувшим извне
И легко приблизит,
Что лежит на дне.

Мрамора и кварца
Длинны берега,
И в лачуге старца
Суп у очага.

Век свеча не гасла
У его ворот.
Вёл густого масла
Этот резкий рот,

Скулы и подглазья
Чей-то мастихин,
И на стенке вязью
Древние стихи.

"Где твоя темница?
Рыбы и коралл.
Ты погиб, и мнится,
Что не умирал.

Что-то длит надежду.
И с моим лицом -
Кто-то средний между
Богом и отцом.

Судно кружат черти.
Для тебя кошмар
Кончен - счастье смерти
Есть великий дар".

Не сочтёт кощунством
Грустный сын земли -
Я хочу быть чувством
Острова вдали.


И когда наступает, чувствуешь некое облегчение:
Всё предвидел, теперь не надо и объяснять.
Истина открывается как разрыв, как кровотечение -
И ни скрыть, ни вытерпеть, ни унять.

Смуглый юноша по утрам расправляет простыни,
Оставляет нам фруктов, что накормили бы гарнизон.
- Где вы были в последние дни земли?
- Мы жили на острове.
Брали красный арабский Мальборо
И глядели на горизонт.

Мы шутили: не будет дня, когда нас обнаружат
взрослыми, -
Ничего живого не уцелеет уже вокруг.
- Что вы знали об урагане?
- Что это россказни
Для туристов, жаждущих приключений, и их подруг.

Ровно те из нас, кого гибель назначит лучшими,
Вечно были невосприимчивы к похвалам.
- Что вы делали в час, когда туча закрыла небо?
- Обнявшись, слушали,
Как деревья ломаются пополам.

Вспоминали по именам тех, кто в детстве нравился,
И смеялись, и говорили, что устоим.
Старый бармен, кассу закрыв на ключ, не спеша
отправился
Ждать, когда море придёт за ним.


Молодость-девица,
Взбалмошная царица
Всего, что делается
И не повторится.

Чаянье, нетерпение,
Сладостная пытка -
Всё было от кипения,
От переизбытка.

Божественное топливо,
Биение, напряженье -
Дай тем, кем мы были растоптаны,
Сил вынести пораженье,

Кем мы были отвергнуты -
Не пожалеть об этом,
А нам разве только верности
Нашим былым обетам,

Так как срока давности -
Радуга над плечами -
Нет только у благодарности
И печали.


То, что заставляет покрыться патиной бронзу, медь,
Серебро, амальгаму зеркала потемнеть,
От чего у фасадов белых черны подглазья, -
Обнимает тебя в Венеции, как свою.
Смерть страшна и безлика только в моём краю.
Здесь она догаресса разнообразья.

Всюду ей почёт, всюду она, праздничная, течёт,
Восхищенных зевак она тысячами влечёт,
Утверждая блеск, что был у неё украден.
Объедая сваи, кирпич и камень, и всякий гвоздь,
Она держит в руке Венецию будто гроздь
Золотых виноградин

И дома стоят вдоль канала в одну черту,
Как неровные зубы в щербатом рту
У старого пропойцы, а мы, как слово весёлой брани,
Проплываем вдоль оголённой десны, щеки,
Молодые жадные самозванцы, временщики,
Объективом к открытой ране

Вся эта подробная прелесть, к которой глаз не привык
Вся эта старинная нежность, парализующая живых,
Вся безмятежность тихая Сан-Микеле -
Лишь о том, что ты не закончишься сразу весь,
Что тебя по чуть-чуть убывает сейчас и здесь,
Как и мостовой, и вообще истории, еле-еле.

Приезжай весной, бери карандаш с мягким грифелем и
тетрадь
И садись на набережной пить кофе и умирать,
Слушать, как внутри потолочные балки трещат, ветшая,
Распадаться на битый мрамор, труху и мел,
Наблюдать, как вода отнимает ласково, что имел:
Изумрудная, слабая, небольшая.


Прятаться от перемен во Флоренции, как в бочонке с
гранитным дном;
Будущего здесь два века не видели ни в одном
Закоулке; певцам, пиратам и партизанам
Полную тарелку истории с базиликом и пармезаном
Подают в траттории с выдержанным вином

Кукольные площади, детские музеи, парад теснот,
Черепичные клавиши: солнце ходит, касаясь нот;
Иисус Христос, рисуемый мелом мокрым
На асфальте; и я могу быть здесь только огром,
Вышедшим из леса с дубиной и сбитым в секунду с ног

Ливня плотное волокно едет, словно струны, через
окно,
Чертит карту, где, крошечные, попарно
Стянуты мостами через зелёные воды Арно
Улицы выходят из мглы, как каменное кино

Только у меня внутри брошенные станции, пустыри
Снегу намело по самые фонари
Полная луна в небе, воспалённом, как от ожога
Смотрит на меня бесстрастно, как на чужого
Потерявшегося ребёнка в глазок двери

Зиму в генераторе видов не выключают четвёртый год,
Мандарины дольками по одной отправляя в рот,
Мы сидим с моим лучшим другом, великим князем,
И глядим, как грядущее, не узнав нас, ложится наземь
Затихает и заворачивается в лёд.


Об исчерпанной милости Ману узнает по тому, как
вдруг
Пропадает крепость питья и курева, и вокруг
Резко падает сопротивленье ветра, и лучший друг
Избегает глядеть в глаза, и растёт испуг
От того, что всё сходит с рук.

В первый день Ману празднует безнаказанность, пьёт
до полного забытья,
Пристаёт к полицейским с вопросом, что это за статья
В третий Ману не признают ни начальники, ни семья,
На шестой ему нет житья.

"Ну я понял - я утратил доверие, мне теперь его
возвращать.
Где-то я слажал, ты рассвирепел и ну меня укрощать.
Ну прекрасно, я тебя слушаю - что мне нужно
пообещать?"
"Да я просто устал прощать".

Ману едет на север, чеканит "нет уж", выходит ночью
на дикий пляж:
Всё вокруг лишь грубая фальшь и ретушь, картон и
пластик, плохой муляж;
Мир под ним разлезается словно ветошь, шуршит и
сыплется, как гуашь.
"Нет, легко ты меня не сдашь.

Да, я говорил, что когда б не твоя пристрастность и
твой нажим, я бы стал всесилен (нас таких миллион),
Я опасен, если чем одержим, и дотла ненавижу, если я
уязвлён,
Но я не заслужил, чтобы ты молчал со мной как с
чужим, городил вокруг чёртов съёмочный павильон -
Не такое уж я гнильё".

"Где ты, Ману - а где все демоны, что орут в тебе
вразнобой?
Сколько надо драться, чтобы увидеть, что ты дерёшься
с самим собой?
Возвращайся домой
И иди по прямой до страха и через него насквозь,
И тогда ты узнаешь, как что-то тебе далось.

Столько силы, Ману, - и вся на то, чтобы только не
выглядеть слабаком,
Только не довериться никому и не позаботиться ни о
ком, -
Полежи покорённый в ладони берега, без оружия,
голышом
И признайся с ужасом, как это хорошо.

Просто - как тебе хорошо".


Старый Хью жил недалеко от того утёса, на
Котором маяк – как звёздочка на плече.
И лицо его было словно ветрами тёсано.
И морщины на нём – как трещины в кирпиче.

«Позовите Хью! – говорил народ, - Пусть сыграет соло
на
Гармошке губной и песен споёт своих».
Когда Хью играл – то во рту становилось солоно,
Словно океан накрыл тебя – и притих.

На галлон было в Хью пирата, полпинты ещё – индейца,
Он был мудр и нетороплив, словно крокодил.
Хью совсем не боялся смерти, а все твердили: «И не
надейся.
От неё даже самый смелый не уходил».

У старого Хью был пёс, его звали Джим.
Его знал каждый дворник; кормила каждая продавщица.
Хью говорил ему: «Если смерть к нам и постучится –
Мы через окно от неё сбежим».

И однажды Хью сидел на крыльце, спокоен и деловит,
Набивал себе трубку (индейцы такое любят).
И пришла к нему женщина в капюшоне, вздохнула:
«Хьюберт.
У тебя ужасно усталый вид.

У меня есть Босс, Он меня и прислал сюда.
Он и Сын Его, славный малый, весь как с обложки.
Может, ты поиграешь им на губной гармошке?
Они очень радуются всегда».

Хью всё понял, молчал да трубку курил свою.
Щурился, улыбался неудержимо.
«Только вот мне не с кем оставить Джима.
К вам с собакой пустят?»
- Конечно.

Дни идут, словно лисы, тайной своей тропой.
В своём сказочном направленьи непостижимом.
Хью играет на облаке, свесив ноги, в обнимку с
Джимом.
Если вдруг услышишь в ночи – подпой.


А мы жили тогда легко: серебро и мёд
Летнего заката не гасли ночь напролёт
И река стояла до крестовины окон
Мы спускались, где звёзды, и ступни купали в них
И под нами берег как будто ткался из шерстяных
И льняных волокон

Это был городок без века, с простым лицом,
И приезжие в чай с душицей и чабрецом
Добавляли варенья яркого, занедужив;
Покупали посуду в лавках, тесьму и бязь
А машины и лодки гнили, на швы дробясь
Острых ржавых кружев

Вы любили глядеть на баржи из-под руки,
Раздавали соседским мальчикам пятаки:
И они обнимали вас, жившие небогато.
И вы были другой, немыслимо молодой,
И глаза у вас были - сумерки над водой,
Синего агата.

Это был июнь, земляника, копчёный лещ,
Вы носили, словно царевич, любую вещь
И три дома лишили воли, едва приехав
- Тоня говорит, вы женаты? - страшная клевета!
А кругом лежал очарованный Левитан,
Бесконечный Чехов

Лестницы, полы в моей комнате, сени, крыльцо, причал
Всюду шаг ваш так весело и хорошо звучал,
Словно мы не расцепим пальцев, не сгинем в дыме,
Словно я вам ещё читаю про древний Рим
Словно мы ещё где-то снова поговорим,
Не умрём молодыми

Кажется, мы и теперь глядим, как студёной мглы
Набирают тропинки, впадины и углы,
Тень пропитывает леса и дома, как влага.
Чёрные на фоне воды, мы сидим вдвоём
А над нами мёд, серебро и жемчуг на окоём,
Жатая бумага.

Уезжайте в августе, свет мой, новый учебный год
Дайте произойти всему, что произойдёт, -
А не уцелеет ни платья, ни утвари, ни комода,
Наша набережная кончится и гора, -
Вы пребудете воплощением серебра,
Серебра и мёда.


Если правильно слушать, то птица взлетает из правой
лопатки к нёбу, ветка трескается в руке,
А тележка грохочет вниз от колена к щиколотке,
беспечная, вдалеке.
Мысль о тебе, тёплая, идёт через лоб и пульсирует
на виске.

Ум проницает тело, как луч согретое молоко,
Удивляясь, как дайвер, что может видеть так глубоко;
Ощущенья вплывают в свет его, поводя причудливым
плавником.

Медленно спускается вниз под сердце, в самый его
подвал,
И выводит по одному на свет всех, кто мучил и
предавал,
Маслом оборачивается пламя, шёлком делается металл.

Вот и всё мое путешествие, слава крепкому кораблю.
Птицы вдоль заката плывут как титры, крайняя
закручивает петлю.
Мир стоит, зажмурившись, как трёхлетняя девочка в
ожидании поцелуя,
Сплошным
"Люблю".


Попробуй съесть хоть одно яблоко
Без этого своего вздоха
О современном обществе, больном наглухо,
О себе, у которого всё так плохо;

Не думая, с этого ли ракурса
Вы бы с ним выгоднее смотрелись,
Не решая, всё ли тебе в нём нравится -
Оно прелесть.

Побудь с яблоком, с его зёрнами,
Жемчужной мякотью, алым боком, -
А не дискутируя с иллюзорными
Оппонентами о глубоком.

Ну, как тебе естся? Что тебе чувствуется?
Как проходит минута твоей свободы?
Как тебе прямое, без доли искусственности,
Высказывание природы?

Здорово тут, да? Продравшись через преграды все,
Видишь, сколько теряешь, живя в уме лишь.
Да и какой тебе может даться любви и радости,
Когда ты и яблока не умеешь.


Кроме балагуров, унявшихся в прежней наглости,
Престарелых красавиц, изогнутых боево -
Кто ещё с нами дремлет на ветреных пляжах в августе?
Только тучи и мидии, более никого.

Кроме нас, выбывших из правдолюбивых, спорящих
(Речи обличительны, добродетели показны),
Кто ещё свидетель всей этой роскоши, этой горечи,
Этой пегости, ржавчины, белизны.

Потому что воюющий с адом всегда навлекает весь его
На себя,
Тьма за ним смыкается, глубока.
Только мы проиграли всё, это даже весело:
Мы глядим, как движутся облака.

С мокрыми волосами, разжалованные, пешие,
Бесполезные, проигравшие что могли,
Мы садимся на берегу пожинать поспевшие
Колыбельные, штормы, закаты и корабли.

Да, мы слышали: хрипнет мир, и земля шатается,
Как дурное корыто, стремится в небытиё.
Шарлатаны вершат свои шарлатанцы и шарлатаинства.
Может, только это удерживает её.


Джек-сказочник намного пережил
Свою семью, и завещал, что нажил
Своим врачам, друзьям и персонажам:
Коту, Разбойнику и старой ведьме Джил.

В пять тридцать к ведьме Кот скребётся в дверь.
Трясётся, будто приведён под дулом.
"Прислали атлас звёзд. "Я вас найду", мол.
Он умер, Джил. Тот, кто меня придумал.
И я не знаю, как мне жить теперь".

Разбойник входит в восемь сорок пять.
Снимает кобуру, садится в угол.
"Прислали холст, сангину, тушь и уголь.
Пил сутки. Сроду не был так напуган.
И совершенно разучился спать".

Старуха Джил заваривает чай -
Старинный чайник в розах, нос надколот.
"Он сочинил меня, когда был молод.
Мстил стерве-тёще. Думаешь, легко вот?
Тебя - лет в сорок, вот и получай:
Невроз, развод и лучший друг-нарколог.
Кота - в больнице, там был жуткий холод.
Он мёртв. То есть прощён. Хороший повод
И нам оставить всякую печаль".

Старухе Джил достались словари -
Чтоб влезть наверх и снять с буфета плошку
С не-плачь-травой, и всыпать ровно ложку
В густой зелёный суп. Тарелок три.
Втекает бирюзовый свет зари
(Джек был эксцентрик) в мутное окошко.
Суп острый.
Ещё холодно немножко,
Но, в целом, славно, что ни говори.