К списку песен текущего исполнителя На главную страницу

Текст песни "Восток", Вера Полозкова

Избранная критика треков музыкальных чартов и поиск
по сайту

Ом Сахана Вавату
Сахану Пунату
... (далее в том же духе)

Мой друг скарификатор рисует на людях шрамами,
Обучает их мастерству добровольной боли.
Просит уважать её суть, доверяться, не быть упрямыми
Не топить её в шутке, в панике, в алкоголе.
Он преподаёт её как науку, язык и таинство,
Он знаком со всеми её законами и чертами.
И кровавые раны под его пальцами заплетаются
Дивными узорами, знаками и цветами.

Я живу при ашраме, я учусь миру, трезвости,
Монотонности, пресности, дисциплине.
Ум воспитывать нужно ровно, как и надрез вести
Вдоль по трепетной и нагой человечьей глине.
Я хочу уметь принимать свою боль без ужаса,
Наблюдать её как один из процессов в теле.
Я надеюсь, что мне однажды достанет мужества
Отказать ей в её огромности, власти, цели.

Потому что болью налито всё, и довольно страшною -
Из неё не свить ни стишка, ни бегства, ни куклы вуду
Сколько ни иду, никак её не откашляю,
Сколько ни реву, никак её не избуду.
Кроме боли, нет никакого иного опыта,
Ею задано всё, она требует подчиниться.
И поэтому я встаю на заре без ропота,
Я служу и молюсь, я прилежная ученица.

Вырежи на мне птицу, серебряного пера, от рожденья
правую,
Не боящуюся ни шторма, ни голода, ни обвала.
Вырежи и залей самой жгучей своей растравою,
Чтоб поглубже въедалась, помедленней заживала.
Пусть она будет, Господи, мне наградою,
Пусть в ней вечно таится искомая мною сила.
Пусть бы из холодного ада, куда я падаю,
За минуту до мрака она меня выносила.


Покупай, моё сердце, билет на последний кэш
Из Лиможа в Париж, из Тривандрума в Ришикеш
Столик в спинке кресла, за плотной обшивкой тишь
А стюарда зовут Рамеш
Ну чего ты сидишь?
Поешь

Там, за семь поездов отсюда, семь кораблей
Те, что поотчаянней, ходят с теми, что посмуглей
Когда ищешь в кармане звонкие пять рублей -
Выпадает драм,
Или пара гривен,
Или вот лей
Не трави своих ран, моё сердце, и не раздувай углей
Уходи и того, что брошено, не жалей.


Уже ночь, на стёкла ложится влага,
Оседает во тьму округа.
Небеса черней, чем зрачки у мага,
И свежо, если ехать с юга.
Из больницы в Джерси пришла бумага,
Очень скоро придётся туго;
"Это для твоего же блага",
Повторяет ему подруга.

Бобби Диллиган статен, как древний эллин,
Самая живописная из развалин.
Ему пишут письма из богаделен,
Из надушенных вдовьих спален.
Бобби, в общем, знает, что крепко болен,
Но не то чтобы он печален:
Он с гастролей едет домой, похмелен,
И немного даже сентиментален.

Когда папа Бобби был найден мёртвым,
Мать была уже месяце на четвёртом;
Он мог стать девятым её абортом,
Но не стал, и жив, за каким-то чёртом.
Бобби слыл отпетым головорезом,
Надевался на вражеский ножик пузом,
Даже пару раз с незаконным грузом
Пересекал границу с соседним штатом;
Но потом внезапно увлёкся блюзом,
И девчонки аж тормозили юзом,
Чтоб припарковаться у "Кейт и Сьюзан",
Где он пел; и вешались; но куда там.

Тембр был густ у Бобби, пиджак был клетчат,
Гриф у контрабаса до мяса вытерт.
Смерть годами его выглядывала, как кречет,
Но он думал, что ни черта у неё не выйдет.
Бобби ненавидел, когда его кто-то лечит.
Он по-прежнему ненавидит.

Бобби отыграл двадцать три концерта,
Тысячи сердец отворил и выжег.
Он отдаст своей девочке всё до цента,
Не покажет ей, как он выжат.

Скоро кожа слезет с него, как цедра,
И болезнь его обездвижит.

В Бобби плещет блюз, из его горячего эпицентра
Он таинственный голос слышит.


Поезжай, моё сердце, куда-нибудь наугад
Солнечной маршруткой из Светлогорска в Калининград
Синим поездом из Нью-Дели в Аллахабад
Рейсовым автобусом из Сьенфуэгоса в Тринидад
Вытряхни над морем весь этот ад
По крупинке на каждый город и каждый штат
Никогда не приди назад

Поезжай, моё сердце, вдаль, реки мёд и миндаль,
берега кисель
Операторы Водафон, или Альджауаль, или Кубасель
Все царапины под водой заживляет соль
Все твои кошмары тебя не ищут, теряют цель

Уходи, печали кусок, пить густой тростниковый сок
или тёмный ром
Наблюдать, как ложатся тени наискосок,
Как волну обливает плавленым серебром;
Будет выглядеть так, словно краем стола в висок,
Когда завтра они придут за мной вчетвером, -
Черепичные крыши и платья тоньше, чем волосок,
А не наледь, стекло и хром,
А не снег, смолотый в колючий песок,
Что змеится медленно от турбин, будто бы паром
Неподвижный пересекает аэродром.


Гроза рыщет в небе,
Свирепая, как фельдфебель,
Вышибает двери, ломает мебель,
Громом чей-то рояль, замычав утробно,
С лестницы обрушивается дробно.

Дождь обходит пешим
Дороги над Ришикешем,
Мокрая обезьяна глядит настоящим лешим,
Влага ест штукатурку, мнёт древесину, коробит книги,
Вода выросла с дом, и я в ней снимаю флигель.

Голову на локоть,
Есть ли кому здесь плакать,
Твердь и так вминается, словно мякоть
Перезрелого манго и мажет липким,
Безразлична к твоим прозрениям и ошибкам;

Сквозь москитную сетку,
Глядит на вечность, свою соседку,
Седовласый индус, на полу разложив газетку,
Чистит фрукты и режет дольками, напевая
"Ом намо бхагавате васудевайя"

Города и числа, -
Больше никакого в тебе нет смысла,
Столько лет от себя бежала и вот зависла
Там, где категория времени бесполезна как таковая:
Ом намо бхагавате васудевайя.


Чему учит нас Гоа, мой свет? Расстояние лучший врач.
Расставания больше встреч.
Драгоценно то, что хватило ума не присвоить, не
сфотографировать,
Не облечь
Ни в одну из условностей; молчанье точней, чем речь.
Того, чего не имеешь – не потерять.
Что имеешь – не уберечь.

Чему Гоа учит меня? Тому, что из всех мужчин только
ветер и стоит слёз.
Когда катишься пятьдесят километров в час, он уже
принимает тебя всерьёз.
Всякий мрак проницаем, любой поворот открытие,
Смерть глядит дальним светом, и он белёс.
Твоя тень состоит из чёлки, стоящей дыбом, руля,
сидения и колёс.

Гоа учит меня доверию – десять дней
Ездишь за спиной того, про которого точно знаешь –
ему видней,
Так что скоро чуть ли не дом родной обретаешь в ней,
Даже набирая полные фары пыли
И полные шины выбоин,
Зеркала – разбегающихся огней.

Да, в последнее утро, пожалуй, стоит проснуться в
шесть,
Сесть в рассвет, попытаться собрать всё вокруг и
счесть,
Попросить присяжных в себе учесть,
Что уж если Господь задумывал фрукты, линию
горизонта
И экзотических сумасшедших такими, какие здесь, -
О, какую же это делает Ему честь.

Если завтра отъезд, у тебя невозможный рост.
Правой ногой попираешь ты Сиолимский,
А левой Кузнецкий мост.
Слышишь благовест, погружая лицо в прохладную мякоть
звёзд –
Над Москвой не бывает звёзд.
Пахнет пряным вест.
Пахнет жжёным ост.
И становишься чист, отверст и предельно прост.
Сам себе и Приянка Чопра, и Роберт Фрост.


Так-то, мама, мы тут уже семь ночей.
Если дома ты неприкаянный, мама, то тут ты совсем
ничей.
Воды Ганга приправлены воском, трупами и мочой, и
жирны, как масала-чай.
Шива ищет на дне серьгу, только эта толща
непроницаема
Ни для одного из его лучей.
И над всем этим я стою белокожей стриженной каланчой
С сумкой «Премия Кандинского» вдоль плеча.
Ужин на троих стоит пять бачей, все нас принимают за
богачей,
И никто, слава богу, не понимает наших речей,
И поэтому мы так громко всё комментируем, хохоча.

Каждый бог тут всевидящ, мама, и ничего, если ты
неимущ и тощ.
Варишь себе неизвестный науке овощ, добавляешь к
нему
Какой-нибудь хитрый хвощ
И бываешь счастлив; неважно, что на тебе за вещь,
Важно, мама, какую ты в себе
Заключаешь при этом мощь.

В общем, мы тут неделю, мама, и пятый город подряд
Происходит полный Джонатан Свифт плюс
омар-хайямовский рубаят.
Нужен только крутой фотоаппарат, что способен долго
держать заряд,
И друзья, которые быстро всё понимают. Ничего при
этом не говорят.

Так что, мама, кризис коммуникации, творческое
бессилие,
Отторгающая среда –
Это всё, бесспорно, большие проблемы, да,
Но у них тут в почёте белая кожа, монетка в рупию и
вода,
В городах есть мужчины в брюках – если это серьёзные
города,
Так что мы были правы, когда добрались сюда.
О, как мы были правы,
Когда добрались сюда.


Медитирует-медитирует садху немолодой,
Желтозубый, и остро пахнущий, и худой,
Зарастает за ночь колючею бородой,
За неделю пылью и паутиной,
А за месяц крапивой и лебедой

Там внутри ему открывается чудный вид,
Где волна или крона солнечный луч дробит,
Где живут прозревшие и пустые те, кто убивал или был
убит,
Где волшебные маленькие планеты
Мерно ходят вокруг орбит

Ты иди-иди, сытый гладковыбритый счетовод,
Спи на чистом и пахни, как молоко и мёд,
Да придерживай огнемёт:
Там у него за сердцем такое место,
Куда он и тебя возьмёт.


Голова полна детского неба, розовеющего едва.
Наблюдаешь, как боль, утратив свои права,
Вынимается прочь из тела, словно из тесного рукава.

Хорошо через сто лет вернуться домой с войны,
Обнаружить, что море слушается луны, травы зелены,
И что как ты ни бился с миром, всё устояло,
Кроме разве что сердца матери,
Выцветшего от страха до белизны.


Что рассказал Шанкар своему другу раджу, когда
вернулся домой

Когда я прилетел, Раджу, я решил: эти люди живут как
боги
Сказочные пустые аэропорты, невиданные дороги

Целое стекло в окне и фаянсовый унитаз даже в самой
простой квартире
Счастливы живущие здесь, сказал, как немногие в этом
мире

Парки их необъятны, Раджу, дома у них монолитны
Но никто из их обитателей не поёт по утрам ни мантры
Ни киртана, ни молитвы

Вроде бы никто из них не лентяй, ни один из них не
бездельник -
Но они ничего не делают, кроме денег:

Кроме денег и денег, Раджу, как будто они едят их:
Только пачки купюр рекламируют на плакатах

Представляешь, Раджу, ни грязи, ни нищеты, но вот
если большая трасса -
То во всю длину вдоль неё щиты, на которых деньги и
даже - груды сырого мяса

Кроме денег, раджу, как будто чтобы надеть их:
Нанимают чужих людей, чтоб заботились об их детях

Кроме денег, Раджу, но как попадётся навстречу нищий
или калека -
Так глядят, будто он недостоин имени человека

Кроме денег, но не для того, Раджу, чтоб жене купить
на базаре
Дорогих украшений или расшитых сари

А пойти и сдать в банк, и соседям служить примером -
И ходить только в сером, и жена чтоб ходила в сером

Женщины их холёны, среди старух почти нет
колченогих, дряблых
Но никто из мужчин не поёт для них,
Не играет для них на таблах

Дети их не умирают от скверной воды, от заразы в
сезон дождей или чёрной пыли,
Только я не видел, чтоб они Бога благодарили

Старики их живут одни, когда их душа покидает тело -
Часто не находят ничьей, чтобы проводить её захотела

Самое смешное, Раджу, что они нас с тобой жалели:
Вы там детям на хлеб наскребаете еле-еле,

Спите на циновке, ни разу не были ни в театре, ни на
концерте -
Люди, что друг другу по телефону желают смерти

Я прожил среди них пять дней и сбежал на шестые
сутки -
Я всерьёз опасался, что навсегда поврежусь в
рассудке

И моя Сангита аж всплеснула руками, как меня
увидала:
Принесла мне горячих роти и плошку дала

Что с тобой, говорит, ты страшнее ракшаса, бледнее
всякого европейца,
Я аж разрыдался, Раджу, надо ж было такого ужаса
натерпеться.


Каждый из нас - это частный случай музыки и помех
Так что слушай, садись и слушай божий ритмичный
смех
Ты лишь герц его, сот, ячейка, то, на что звук
разбит
Он - таинственный голос чей-то, мерный упрямый бит
Он внутри у тебя стучится, тут, под воротничком
Тут, под горлом, из-под ключицы, если лежать ничком
Стоит капельку подучиться - станешь проводником
Будешь кабель его, антенна, сеть, радиоволна
Чтоб земля была нощно, денно смехом его полна

Как тебя пронижет и прополощет, чтоб забыл себя
ощущать,
Чтоб стал гладким, будто каштан, наощупь, чтобы
некуда упрощать
Чтобы пуст был, словно ночная площадь, некого винить
и порабощать
Был как старый балкон - усыпан пеплом, листьями и
лузгой
Шёл каким-то шипеньем сиплым, был пустынный песок,
изгой
А проснёшься любимым сыном, чистый, целый, нагой,
другой
Весь в холодном сиянье синем, распускающемся дугой
Сядешь в поезд, поедешь в сити, кошелёк на дне
рюкзака
Обнаружишь, что ты носитель незнакомого языка
Поздороваешься - в гортани, словно ржавчина,
хрипотца
Эта ямка у кромки рта мне скажет больше всех черт
лица
Здравствуй, брат мой по общей тайне, да, я вижу в
тебе отца

Здравствуй, брат мой, кто независим от гордыни - тот
белый маг
Мы не буквы господних писем, мы держатели для бумаг
Мы не оптика, а оправа, мы сургуч под его печать
Старость - думать, что выбил право наставлять или
поучать
Мы динамики, а не звуки, пусть тебя не пугает смерть
Если выучиться разлуке, то нетрудно её суметь
Будь умерен в питье и пище, не стремись осчастливить
всех
Мы трансляторы: чем мы чище, тем слышнее господень
смех

Мы оттенок его, подробность, блик на красном и
золотом
Будем чистыми - он по гроб нас не оставит. Да и
потом
Нет забавней его народца, что зовёт его по часам
Избирает в своём болотце, ждёт инструкции к чудесам
Ходит в Мекку, святит колодцы, ставит певчих по
голосам

Слушай, слушай, как он смеётся.
Над собою смеётся сам.


Я пришёл к старику берберу, что худ и сед,
Разрешить вопросы, которыми я терзаем.
“Я гляжу, мой сын, сквозь тебя бьёт горячий свет, –
Так вот ты ему не хозяин.

Бойся мутной воды и наград за свои труды,
Будь защитником розе, голубю и – дракону.
Видишь, люди вокруг тебя громоздят ады, –
Покажи им, что может быть по-другому.

Помни, что ни чужой войны, ни дурной молвы,
Ни злой немочи, ненасытной, будто волчица –
Ничего страшнее тюрьмы твоей головы
Никогда с тобой не случится”.