К списку песен текущего исполнителя На главную страницу

Текст песни "Север", Вера Полозкова

Избранная критика треков музыкальных чартов и поиск
по сайту

Загадал, когда вырасту, стать никем. Камер видеонаблюдения двойником. Абсолютно каждым, как манекен. Мыслящим сквозняком. Как оступишься в биографию - сразу жуть, Сколько предписаний выполнить надлежит. Сразу скажут: тебе нельзя быть листок и жук. Надо взрослый мужик. Нет, я мудрый ящер, живущий среди пещер. Иногда я склоняюсь к спящему под плащом И пою ему на ухо: мир бесконечно щедр. Ты теперь прощён. Нет, мой сын, надо мной не всегда шёл снег, он не
так и давно возник. Я был распорядитель нег, толкователь великих книг, Заклинатель вахтёрш и магистр ордена тунеядцев, "Кудри курса" единогласно и без интриг. Да, мой сын: когда я всё мог, я был добрый маг. Я смешил востроглазых дев, не берёг бумаг, Арию о том, как недуги лечит портвейн "Массандра" Петь умел на целый универмаг. Мир как цирковая арена не исчезал, но меня исторг. Я узнал, что правят лишь торг и мена, что правят
мена, вина и торг. Я старательно покупаю всё, о чём даже боялся грезить Ощущая злорадство, но не восторг. Да, мой сын, теперь вы юны и, вам кажется, короли: Всё, от остроумия до весны, вы на свете изобрели, - Ну а мы унылые сгустки скорби и беспокойства, Старые неудачники и врали. И ты прав, и я буду глуп, если это значит, что мы
враги, Только не суди никого, не лги и всегда отдавай долги Только когда приведут в кабинет с портретом,
предложат кресло, Разворачивайся, Беги. Господи мой, прохладный, простой, улыбчивый и
сплошной Тяжело голове, полной шума, дребезга, всякой
мерзости несмешной Протяни мне сложенные ладони и напои меня тишиной Я несу свою вахту, я отвоёвываю у хаоса крошечный
вершок за вершком Говорю всем: смотрите, вы всемогущие (они тихо друг
другу: "здорово, но с душком") У меня шесть рейсов в неделю, господи, но к тебе я
пришёл пешком Рассказать ли, как я устал быть должным и как я
меньше того, что наобещал Как я хохотал над мещанами, как стал лабухом у
мещан Как я экономлю движения, уступая жильё сомнениям и
вещам Ты был где-то поблизости, когда мы пели целой
кухней, вся синь и пьянь, Дилана и Высоцкого, все лады набекрень, что ни день,
то всклянь, Ты гораздо дальше теперь, когда мы говорим о дхарме
и бхакти-йоге, про инь и ян Потому что во сне одни психопаты грызут других, и
ты просыпаешься от грызни Наблюдать, как тут месят, считают месяцы до начала
большой резни Что я делаю здесь со своею сверхточной оптикой,
отпусти меня, упраздни Я любил-то всего, может, трёх человек на свете,
каждая скула как кетмень И до них теперь не добраться ни поездом, ни паромом,
ни сунув руку им за ремень: Безразличный металл, оргстекло, крепления, напыление
и кремень Господи мой, господи, неизбывные допамин и серотонин Доживу, доумру ли когда до своих единственных именин Побреду ли когда через всю твою музыку, не закатывая
штанин Через всю твою реку света, все твои звёздные лагеря Где мои неживые братья меня приветствуют, ни
полслова не говоря, Где узрю, наконец, воочию - ничего не бывает зря Где ты будешь стоять спиной (головокружение и
джетлаг) По тому, как рябью идёт на тебе футболка, так, будто
под ветром флаг Я немедленно догадаюсь, что ты ревёшь, закусив кулак Вряд ли смерть говорит «не звони сюда больше» или
там Из кабины пилота приветствует перед вылетом; Ждёт в пустой операционной хирургом, вылитым Джесси спенсером; стоит ли затевать возню. Просит у тебя закурить на улице и подносит лицо к
огню. Подаёт томограмму и результат анализов, как меню. Произносит безрадостно «подожди, я перезвоню». И ты ждёшь, когда перезвонит, до вечера. До полуночи. До утра. И под утро вдруг понимаешь, что да, пора. Моя смерть обитает во мне, поёт из меня, как дженис,
а Сама шлифует свои ухмылочки и движеньица; У неё есть подружка, я жду, что они поженятся, Доиграются, нарожают себе смертят, - Каждый как пасхальный куличик свят, с головы до пят. И я буду жить столько, сколько они того захотят. Моя смерть из тех, что кладёт твою руку между
ладоней И шепчет «только не умирай». И вот тут ты просто обязан сдохнуть – как трагикомик И самурай. Пожилые рыбы лежат вдвоём, Наблюдают с открытым ртом, Как свинцовую реку в сердце моём Одевает тяжёлым льдом Как земля черствеет как чёрный хлеб, Как всё небо пустой квадрат И как ветер делается свиреп Не встречая себе преград И одна другой думает: "день за днём Тьма съедает нас не жуя. Бог уснул, и ночью блестит на нём Серебристая чешуя" И другая думает: "Мир охрип, Только, кажется, слышно мне, Как снаружи двое горячих рыб Все поют у себя на дне" Фонари, воздетые на столбы, Дышат чистым небытием. Мы лежим и дуем друг другу в лбы. Рыбам кажется, что поём. Давай как будто это не мы лежали сто лет как снятые
жернова, давились гнилой водой и прогорклой кашей Знали на слух, чьи это шаги из тьмы, чьё это
бесправие, чьи права, что означает этот надсадный
кашель Как будто мы чуем что-то кроме тюрьмы, за камерой
два на два, но ждём и молчим пока что Как будто на нас утеряны ордера, или снят пропускной
режим, и пустуют вышки, Как будто бы вот такая у нас игра, и мы вырвались и
бежим, обдирая ладони, голени и лодыжки, Как будто бы нас не хватятся до утра Будто каждый не удержим и взорвётся в семьсот пружин Если где-то встанет для передышки Как будто бы через трое суток пути нас ждёт пахучий
бараний суп у старого неулыбчивого шамана, Что чувствует человека милях в пяти, и курит гашиш
через жёлтый верблюжий зуб, и понимает нас не весьма
но Углём прижигает ранки, чтоб нам идти, заговаривает
удушливый жар и зуд, и ещё до рассвета выводит нас
из тумана И мы ночуем в пустых заводских цехах, где плесень и
горы давленого стекла, и надсадно воют дверные петли И кислые ягоды ищем мы в мягких мхах, и такая
шальная радость нас обняла, что мы смеёмся уже – не
спеть ли Берём яйцо из гнезда, печём его впопыхах, и зола,
зола, и зубы в чёрном горячем пепле Как будто пересекаем ручьи и рвы, распускаем швы,
жжём труху чадящую на привале, Состоим из почвы, воды, травы, и слова уходят из
головы, обнажая камни, мостки и сваи И такие счастливые, будто давно мертвы, так давно
мертвы, Что почти уже Не существовали. А на третий год меня выпустят, я приду приникнуть к
твоим воротам. Тебя кликнет охранник, ты выйдешь и спросишь - кто
там? Мы рискнём говорить, если б говорили ожог и лёд, не
молчали бы чёрт и ладан: "Есть порядок вещей, увы, он не нами задан; Я боюсь тебя, я мертвею внутри, как от ужаса или
чуда, Столько людей, почему все смотрят, уйдём отсюда. Кончилась моя юность, принц дикий лебедь, моя
всесильная, огневая, Я гляжу на тебя, по контуру выгнивая; Здорово, что тебя, не задев и пальцем, обходят годы, Здорово, что у тебя, как прежде, нет мне ни милости,
ни свободы Я не знаю, что вообще любовь, кроме вечной жажды Пламенем объятым лицом лечь в снег этих рук однажды, Есть ли у меня ещё смысл, кроме гибельного
блаженства Запоминать тебя, чтоб узнать потом по случайной
десятой жеста; Дай мне напиться воздуха у волос, и я двинусь своей
дорогой, Чтобы сердце не взорвалось, не касайся меня, не
трогай, Сделаем вид, как принято у земных, что мы рады
встрече, Как-то простимся, пожмём плечами, уроним плечи" Если тебя спросят, зачем ожог приходил за льдом, не
опасна его игра ли, Говори, что так собран мир, что не мы его собирали, Всякий завоеватель раз в год выходит глядеть с
досадой На закат, что ни взять ни хитростью, ни осадой, - Люди любят взглянуть за край, обвариться в небесном
тигле, - А вообще идите работайте, что это вы притихли. Сутулые, в темноте Ещё посидим вдвоём. Признаем, что мы не те, За кого себя выдаём. Комнату, где спим, Мебель и весь хлам Вытащим из-за спин, Разломим напополам. Будем тугой ком У каждого в рюкзаке. Прощаются на каком Чёртовом языке? Том же, что был мал, Весел и не обжит, Если соединял? Им же и надлежит: Мы были близки Так, что и свет мерк. Сразу в конце тоски - Поезд наверх. Тоска по тебе, как скрипка, вступает с высокой ноты, Обходит, как нежилые комнаты, в сердце полости и
темноты, За годы из наваждения, распадаясь на элементы, Став чистой мелодией из классической киноленты Давай когда-нибудь говорить, не словами, иначе, выше О том, как у нас, безруких, нелепо и нежно вышло, Как паника обожания нарастает от встречи к встрече, Не оставляя воздуха даже речи Выберем рассветное небо, оттенком как глаз у хаски, Где-то не в этом теле, не в этой сказке, Целовать в надбровья и благодарить бесслёзно За то, что всё до сих пор так дорого и так поздно Спасибо, спасибо, я знала ещё вначале, Что уже ни к кому не будет такой печали, Такой немоты, усталости и улыбки, Такой ослепительной музыки, начинающейся со скрипки Пронзающей, если снишься, лучом ледяного света, Особенно в Индии, где всё вообще про это - Ничто не твоё, ничто не твоё, ни ада, Ни рая нет вне тебя самого, отпусти, не надо. Вскинуться на конечном контроле, в безлюдном
солнечном терминале Господи, какую мы чушь пороли, как чужую про нас
прилежно запоминали Как простые ответы из нас вытягивались клещами Сколько чистого света слабые хрусталики не вмещали Что за имена у нас бились в височной доле, почему мы
их вслух не произносили Сколько мы изучили боли, так ничего не узнав о силе Маялись, потели, пеклись о доме и капитале, Пока были при теле, рожали бы и ваяли, но мы роптали Пересчитывали потери под нарастающий жадный рокот, Ничьей помощи не хотели, не позволяли больного
трогать Подрывались в запале производить килотонны пыли Шибко много мы понимали, покуда нас не развоплотили Так послушай меня, пока не объявлен вылет, Пока дух из меня, как стакан кипятка, не вылит, Но пейзаж подтаивает, как дым, не рождает эха Для меня ничто не было святым, кроме твоего смеха Он вскипал, что-то горькое обнажив, на секунду,
малость Я был только тогда и жив, когда ты смеялась. А на первый взгляд, мёртвые берега: ни геолога, ни
ночлега, Только вьюга, дорога, каторга, кали-юга; Всякая книга — «десять столетий снега», Всякая песня — «где нам искать друг друга». Но как боль неостра, бери к роднику канистры, Как стемнеет, пой у костра про года и вёрсты; Женщины хохочут так, что вокруг рассыпают искры, И глядят на тебя как сёстры. Кроме нефти, тут разной скани есть и финифти, Рюмочки готовьте, на скатерть ставьте; Старики прозрачны, как детский палец на кнопке в
лифте, Всё тебе расскажут и о вожде, и о космонавте. Медицина здесь угрожает здоровью, врачи — леченью, Бездна часто подходит к самому изголовью, Между мифом и явью много веков кочевье, Постигаемое не логикой, но любовью. Но как боль неостра, сразу кажется: столько детства, Столько мудрого юмора, горестного богатства. Стоит, чудится, пообвыкнуться, оглядеться — И всему пригодиться, Сбыться И оправдаться.